Вода покрывает не только города; размывает, будто песок, целые эпохи, успокаивает, дарует забвенье. Мне говорят: «Смотри в озеро, сколько хочешь. В его непроницаемой серой глубине ты не заметишь ничего, кроме своего отражения». Но только утром, из тумана, послышится вдруг колокольный, протяжный звон, и проступит в солнечном луче яркий купол, а за ним и башенка, и церковь, и белый терем, и берёзы и, – вот он, город, прекраснее которого и нет на земле! Китеж. С чем бы сравнить те краски, яркость которых подобна перу жар-птицы, а чистота – разливу радуги в небе голубом, с чем бы сравнить те храмы, завитки луковок, украшенных камнями-самоцветами…

Странник один, давно это было, держал свой путь в святой Иерусалим, а после, как на Русь вернулся, решил и в Китеж, к обедне, сходить да перезвоны колоколов послушать, да Богу помолиться. Вот он-то и рассказывал: «много слухов про чудесный город, а город тот – ещё чудеснее, ещё краше; был я там, на храмы крестился. И до чего мастер точен, как запомнил всё!» Его просят: «Что такое, расскажи, какой мастер?». «Имя-то его, мало кто знает, по прозвищу Постник, говорят. А как задумал царь Иван Васильевич собор построить, да совет созвал. «Кто, – говорит, – собор воздвигнет, да чтоб чудеснее его не было во всём мире!». А ему и говорят: «Знаем мы мастера, Барму-Постника, вон из Китежа на днях вернулся, рисует что-то, с утра до ночи». А город-то под водой, только чистому сердцу вдруг явится. Ну, обрадовался тут царь Иван Васильевич, сразу за Бармой и послал. «Сотвори, что увидел, сделай собор, как в небесном граде Китеже». Небесный град – ведь не всякий его заметит, и ангелы в нём литургию служат, с боярами да князьями древними. Так и появился собор Покрова на Рву, который в народе потом стали называть храмом Василия Блаженного, – закончил странник, – в столице первопрестольной, в самом центре. И был я в Китеже, на рассвете, в лучах солнца – такой же видал».

Эта легенда почти не известна, сохранилась в одной старообрядческой семье, в селе Кашпир, что под Сызранью. Правда ли это – нет? Сестра моей прабабушки – Пелагея – верила каждому слову, и про Китеж, и про московский храм, красоты неописанной. А тогда наступали, будто ордынские полчища, новые времена. 1916-ый год… Вроде бы всё ещё и по-старому, по заведённому, а на заводах слухи идут, «сгнил царизм, где это видано: у одних – всё, у других – копейки, вы не читали ещё листовку?» Листовки на типографии размножают, Анна, моя прабабушка, как передовой человек помогает распространять. Вот придет она домой – а там Пелагея, под иконами сидит с пяльцами. Стыдоба! Это в двадцатом-то веке.

Пелагея, как вспоминают, была тонкая и темнобровая, с русой, закрученной вокруг головы, косой. «Странная, – как с грустью утверждала потом Анна, – очень странная, как дурочка. Совсем жизни не знает и ничего в ней не понимает». Больше ничего не прибавляла, разве можно – в девятнадцать лет Пелагея умерла, тихо и незаметно, ранней весной, когда в Поволжье бушевал сильнейший голод. Все деревья в округе стояли ободранные, без коры, кошки больше не бегали по улицам; плач возле каждой избы. Так и осталось в памяти: что-то неприметное в своей жалкости, по-девичьи трогательное и, одновременно, страшное в своей простоте: таял снег, над крышами пронзительно кричали грачи, и чёрный гроб, сбитый наскоро, как из страшной сказки. Хотя сколько таких гробов, а вскоре уже, после неурожайного лета – и простых холщовых мешков, – приносили на кладбище, что возле сельского клуба, бывшего совсем недавно храмом ...

Анна выстояла и жила уже до глубокой старости, как за двоих. Встречаясь с ней обычно летом, в Сызрани, я почему-то робела и смущалась: сухая, высокая, с прямыми короткими волосами и ясными глазами, она постоянно что-то делала, консервировала, мыла, кипятила, проворно поглядывала на меня и говорила-говорила, словно боялась не успеть передать мне что-то очень важное. Рассказывала про Ленина, боровшегося за народ, про соседей, которые не следят за чистотой в подъезде, хвалила рецепты из старой кулинарной книги. А за месяц до смерти, когда уже почти не вставала, про Пелагею вдруг вспомнила. «Моя сестра с детства любила байки про странников слушать. Странники – это такие сумасшедшие, которые без всякой цели по свету бродят. Дома не имеют. И работать не хотят. Мы слушаем, смеёмся, небылицы, мол. А Пелагея верит. Была история про храм. Мол, есть в Москве храм. Ну, знали мы про храм-то, чай не единственный. Нам-то что?! Тут дела: и брошюры-газеты успевай читать (вслух нам грамотный читал), и корову доить – по хозяйству управиться, и на танцы сбегать, к ребятам. А Пелагея говорит: «Поеду в столицу, на храм хоть взгляну». И что же? Взяла – да вправду уехала, четырнадцати ей не было. Где пешком, а где на поезде…»

Эти события я представляю так живо и ясно, будто сама присутствовала. Самое удивительное, что сохранилась запись: в шкатулке с нитками я нашла сложенный вчетверо пожелтевший лист бумаги. «Наверное, это местный дьяк записал, Пелагея к нему ходила, может, и попросила, – предположила Анна, – а потом затерялось, голод, война, дети…»

И вот я вижу заснеженную Москву. Шум, мелькают лица, на дорогах первые автомобили и пролётки, запряжённые лошадьми. Ясный воскресный день, снег сияет от солнца так, что слепит глаза, и сияют кресты, и холодно, руки в варежках заледенели. Она стоит на Красной площади, среди народа. Идёт слух, что скоро будет молебен, и точно – из храма выходит невысокий священник, с иконой и требником, и, поклонившись на храм, провозглашает ектенью. «Как зовут батюшку?» – спрашивает Пелагея и женщина рядом, с ребёнком на руках, тихо отвечает: «Отец Иоанн».

После он говорит проповедь, и каждое слово звучит, будто медный удар, запоминается и тревожит сердце; а солнце уже садится, пропадает в тучах, и купола озаряются алым, снег мелко вьётся над ними.

«Страшные времена наступают! – говорит он, – прислушайтесь! Борьба добра и зла – непрерывно совершается в мире. Но бывают особые времена и сроки, когда борьба наиболее усиливается. Когда мы наблюдаем как бы некоторые напряженные духовные битвы и сражения. Но сказано в Евангелии: «Не бойся, только веруй». И наше дело – бороться со злом, в окрылении веры и любви; наше дело – творить свой долг. А победу даст Сам Господь. Таково Его обетование. Его сила в нашей немощи совершается».

Так побывала Пелагея в Москве.

Бабушка Нина – одна из троих детей Анны – моя хорошая подруга. Мы вместе играем в шашки «в уголки», вместе готовим уроки, поём песни и слушаем радио. Тут я и спрашиваю:

– Бабуля, ты слышала что-нибудь про Пелагею?

– Нуу… слышала, конечно. Мама говорила, она рано умерла. В голодное время.

– А расскажи мне про себя.

– Что рассказать?

– Про свое детство, про молодость. Ты ездила тогда в Москву? Была на Красной площади?

– О… чудесное время было, Настенька! Конечно, ещё в школе нас возили. Ведь на Красной площади – мавзолей самого Ленина. А после я и сама ездила, уже после войны. Магазины в столице хорошие. В Сызрани такой одежды не было, сами всё шили… А в Москве ГУМ. Большой выбор. Туфли можно было носить – по десять лет, и они не снашивались! Тогда всё было лучше, не то, что сейчас.

– А Красная площадь?

– Вот, ГУМ рядом.

– А храм Василия Блаженного ты видела?

– Какой храм, музей что ли? А… нет. А может, и видела, не помню. Много в Москве всего. И магазины, и храмы, и музеи. Всего не запомнишь…

Тогда мне больше ничего не удалось узнать. А через несколько лет, когда я уже училась в институте, мне попалась книга про новомученников. Это было собрание жизнеописаний верных христиан, уничтоженных при советской власти. И тогда в «отце Иоанне», которого описывала Пелагея, я узнала священника, последнего настоятеля храма Покрова на Рву – Иоанна Восторгова. Всё совпадало. И годы служения (с 1913 по 1918), и воскресные молебны, и проповеди, «неустрашимо обличающие богоборческую власть». В Представлении митрополита Московского и Коломенского Макария (Невского) есть свидетельство: «В соборе св. Василия Блаженного, где настоятельствует о. Восторгов и где прежде не было богомольцев, в настоящее время, благодаря его служению и постоянной миссионерской проповеди, такое множество богомольцев и такое религиозное усердие, что собор сей по количеству продаваемых свечей занял... одно из первых мест в епархии – 615 пудов в год».

Родившийся 30 января (по старому стилю), в день Собора вселенских учителей и святителей Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого, Иоанн Восторгов крещён был в честь Иоанна Златоустого и всю жизнь относился к нему с особым почитанием. Позднее протоиерея Восторгова, щедро наделённого даром красноречия, будут называть Златоустом.

Никто из церковных писателей не приложил столько усилий, чтобы удержать народ от увлечения социализмом. Никто не посвятил столько статей и выступлений раскрытию его богоборческой сути.

Ложные учителя, как волки в овечьей шкуре, увлекли обещаниями счастья, справедливости, материального достатка, всяческих житейских благ. Среди обманутых, вовлечённых в общую смуту, есть учёные и неучёные люди: интеллигенция, рабочие, крестьяне и даже священство. А главная цель человеческой жизни – угождение Богу, подражание святым и

стяжание душевного мира, который единственно может дать непреходящую радость, была забыта. Именно об этом непрестанно напоминал в своих проповедях и статьях Иоанн Восторгов.

До 31 мая 1918 года, до дня своего ареста, он служил в Покровском соборе, разоблачал безбожную власть, писал о гонениях на Церковь. Его арест не был неожиданным ни для него, ни для прихожан и московского клира. Предрешен был и приговор, который вынесла следственная комиссия Революционного трибунала.

5 сентября (по старому стилю) о. Иоанн Восторгов был расстрелян на кладбище Ходынского поля.

Я держала в руках книгу, дочитывала последний абзац: «По просьбе отца Иоанна палачи разрешили всем осуждённым помолиться и попрощаться друг с другом. Все встали на колени, и полилась горячая молитва... А затем все простились друг с другом. Первым бодро подошёл к могиле протоирей Восторгов, сказавший перед тем несколько слов остальным, приглашая всех с верою в милосердие Божие и скорое возрождение Родины принести последнюю искупительную жертву. «Я готов», – заключил он, обращаясь к конвою. Все встали на указанные места. Палач подошёл к нему со спины вплотную, взял его левую руку, вывернул за поясницу и, приставив к затылку револьвер, выстрелил, одновременно толкнул отца Иоанна в могилу».

Вот, тот самый человек, и его видела, слушала Пелагея. И видела храм, цветные луковки куполов. А бабушка Нина ничего не заметила, хотя ездила не раз; неужели, как Китеж, храм, а с ним и всё подлинное, истинное – всё, что заключает в себе вера, – может скрываться, проваливаться в другое измерение? А вдруг и мы – ничего не увидим, совсем ничего – даже если подойдём и встанем вплотную?

Будто сегодня только, для нас сказаны были о. Иоанном Восторговым о толпе, общественном мнении, голосе большинства: «Вот оно, большинство – безличное, безответственное, шаткое и неустойчивое, добыча первого искусного говоруна и ловкого подстрекателя,..   движимое только земными выгодами и интересами, – оно отвергло духовное царство Мессии и заменило его мечтаниями о царстве земном». И скрылись тогда святыни, покрытые водой забвения.

В тот день в Москве боролись две стихии: упругие и звонкие капли вытесняли с площадей и улиц, из всего воздушного пространства над городом, – крупные и легкие, плавно летящие снежинки. Пока, наконец, не хлынул сплошной стеной дождь. Такой сильный, что всё закрыл собой, и храм исчез, окутанный желтеющим, единым потоком. И стал он как невидимый град, что на дне озера.

Но вот он выглянул, словно выплыл разливом цвета. Жёлто-зелёные, сине-белые, зелёно-красные… витые купола, похожие на распускающийся бутон, каждый из них неповторим, как судьба человека, а красный кирпич напоминает пламя, зажжённую свечу. Храм жаркий и прекрасный, золотые кресты в тёмном небе. Дождь постепенно стихал, посветлело, и зазвонили, громко и радостно, в колокола.

Анастасия Чернова

19 декабря 2011 г.

Изображение: Б.А. Смирнов-Русецкий. Град нетонущий (Китеж) 1977