Мир накануне Господня Рожденья

Тих и таинствен, нигде ни движенья.

Ночь замерла, ибо всходит звезда

Прямо над сердцем Марии и Сына,

В небе волхвов и в пастушьих долинах,

Мир разделяя на «нет» и на «да»…

В небе звезда молодая играет,

В яслях Младенца волы согревают

Нежным дыханьем, и Дева глядит,

Как Её Сын над землею светает…

Завтра Он встанет и мир победит,

Будет поруган людьми и убит.

Пусть Он подольше об этом не знает… 

…Господи, тише, Дитя  Твое спит!

А картина-то “неизвестного русского художника XVIII века”. Только русский человек сумеет остаться “неизвестным” после такого чуда, которому нет аналога по глубине  во всей мировой живописи.

Пойдем подышим на Христа,

Вы –вол и я – осляти, 

Клубочка пара изо рта

довольно для Дитяти,

чтобы согреться и уснуть

 в пещере Вифлеема.

Ну, за звездой! скорее в путь!

Любовь свою повемы,

 а то волхвы и пастухи

обгонят по дороге.

Ах, Боже мой, зачем стихи?

Не подведите ноги!

Ну вот, спасибо, милый вол!

И с Рождеством!

Ваш брат - Осёл

ВМЕСТЕ

Какая странная «вещь» - история. Нам всё кажется, что она прекрасна и торжественна, как Клио в хороводе муз, и всякий её шаг величествен независимо от того, прекрасен он или трагичен, «вещает «велику скорбь или велику милость» (А.С. Пушкин). И даты, кажется, уже заранее написаны на небесах и только ждут своего часа, чтобы загореться небесным огнем – 988, 1380, 1812, 1917, 1945… Даже и одни числа уже полны высокого значения: скажешь «22  июня», и сердце потемнеет, увидишь на листке календаря любого года «9 мая»,  и оглянешься с радостью.

А между датами-то что? А вот как раз между ними история-то и идет. Её простая, не видная сердцу работа, - где с болью и долгим страданием, а где  с долгим покоем, почти скукой ежедневного труда. И только иногда словно на минуту очнешься и ясно увидишь взгляд истории. И Клио улыбнется, задев тебя крылом, и ты обрадуешься, что ты не пассивный «материал» истории, а её дитя,  свидетель и соработник. Увидишь её живое сердце и поймешь, что  она и есть ты, атом её,  незримая, но необходимая часть, где каждый незаменим и естественен и только вместе вы и есть «планета людей». И именно так торжественно и подумаешь. Чувство это редко и всегда неожиданно и особенно дорого, если его можно разделить с теми, кто рядом.

После вполне рабочего заседания Госсовета и Президентского Совета по культуре в конце года, когда уже сказаны были все определяющие слова, названы основы и стратегия культуры России, ни  о какой истории  не думалось, радовала только спокойная даль предстоящей работы, прояснившиеся горизонты, простое здоровое завтра – через запятую.  А там и вовсе можно было забыться во время приема под праздничную музыку умно составленного, позабыто «советского» концерта в чередовании русских, казанских, чеченских ансамблей. И я слушал, радовался, глядел во все глаза на роскошь Александровского зала и не заметил, когда,  в какую-то минуту все думы последних кризисных месяцев, деловая ясность отошедшего заседания, уже успокоившая после забот дня душа вдруг словно разом вспыхнули слепящей остротой, почти болью от красоты  происходящего. Словно стало разом видно во все концы света и, не оттого ли, что только был объявлен  «год литературы», сам собою вспомнился (будто за спиной стоял)  Гоголь, тот его  со школы ведомый  монолог из «Мертвых душ», когда Николай Васильич только что  сетовал, что ничто в России «не обольстит и не очарует взора»,  а уж через минуту   потрясенно шептал, что «онемела мысль перед пространством и неестественной властью осветились очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль!».

Откуда бы? Не в родных полях, не под светом небес –в нарядном праздничном зале, но вот поди ты, как вскрик. И я, еще не оглядев мысль, уже торопился  удержать её, прояснить для себя, понять, что же так задело меня, и шептал соседу Алексею Николаевичу Варламову только сейчас понятое: «А ведь все вызовы мира – пустое. И будь они сейчас здесь, эти мастера санкций и политических давлений со своей экономической самонадеянностью, они бы вот тут разом и поняли, что, может, людей-то и можно извести, но вот эту высоту музыки и любви, этот полёт единства не изведёшь.  С духовной генетикой не поборешься. Завтра с этой душой и музыкой встанет другой человек сильнее нынешнего, потому что уже будет знать этот полет  не бессознательным порывом, а осмысленным духовным оружием. И тут уж только слепой не увидит, что русский голос в хоре мира равноправно властен и необходим, а без него и хор будет уже не хор, а хаос и пустяки честолюбия».

О, в эти редкие минуты жизнь непобедима! И всякое русское слово светло и сильно и никакая патетика не высока. Другим оборотом, но в ту же сторону прозвучало и слово Президента, когда, прощаясь, он с горькой правдой сказал, что мир, как опытный рыболов, пытается держать нас на кукане санкций и сейчас  поднимает из воды, чтобы мы задохнулись и ждет послушания «Ну, что, поняли?»,  а, послушаемся, так опять можно до времени в воду опустить. И в самоуверенности не видит, что мы еще сильны сойти с этого кукана. И в этот час силы и общего единства  было несомненно –  сойдем! И будем сильнее прежнего, потому что узнали, что высшая свобода не в послушном хороводе зависимых от потребления народов, а в сознании единства и воли, во властной музыке молодой истории.

Опять подчеркну молодой истории, хотя уже столько раз скептические умы одергивали, что за полтора тысячелетия ей уже пора бы перестать молодиться и оправдывать свою непоследовательность молодостью ума. А только куда денешь это задевшее в этот час не одного меня острое чувство присутствия при качественно новом шаге истории, прерывающей своё «механическое» движение для того, чтобы дерзнуть шагнуть туда, где она еще не была.

Я уже давно заворожено твержу, что не о возрождении России дело идёт, а о новом осознанном рождении. Зря что ли Рильке говорил, что все страны граничат друг   с другом, а Россия – с Богом. Не для красного словца он это говорил, а только смятенно называл то, что чувствовал. Молодость – хорошая пора. Она меньше связана  путами коснеющих традиций, робостью перед «священными камнями» высоких учений, холодным разумом денег и скукой «прогресса», где «курочка по зернышку клюет». Она всегда готова выйти из лодки и шагнуть навстречу Христу по «житейскому морю, воздвизаемому напастей бурею» без рассудительной петровой оглядки расчетливых цивилизаций.

Мир изо всех сил пытается запугать своей сложностью. Глянешь в утреннее окошко интернета, и на  тебя бросится водопад новостей:  Полиция арестовала… Премьер Израиля отклонил… Сеул заявил о готовности… Власти Шанхая опубликовали… Стоимость барреля нефти упала…», пока у тебя не закружится голова  и ты не впадешь в отчаяние. Мир загоняет себя информацией, нарочито играет на понижение, не дает себе сосредоточиться, потому что иначе это потребует от него ответственности.

 Но когда ты принял решение, ты свободен и небосвод пойдет вокруг тебя, и все новости мира станут частностью твоей мысли, и ты почувствуешь власть сказать: «стойте, ребята, я вам скажу…» И если твое слово будет свободно, его услышат и глухой, потому что свобода будет написана на твоем лице.

Когда мы вышли, Кремль был вечерне покоен, а окна домашнее теплы, какими они всегда кажутся после хорошей рабочей усталости. Настигшее меня чувство еще надо было обдумать. Не хотелось говорить о нём наспех, но по лицам своих товарищей по Совету я легко читал то же напряжение готовности  к выбору и свободе.

Не зря, значит, год-то культуры  прошел. А уж с русской литературой мы и вовсе неодолимы.

Валентин Курбатов, Псков